Для характеристики исторического значения гайдамачества вообще и особенно «Колиивщины» личность одного из вождей последней, сотника Гонты, имеет особенный интерес. Печальное состояние края, разразившееся во второй половине прошлого столетия страшной уманской катастрофой, недостаточно еще обследовано беспристрастным историческим изучением. Современники — мемуаристы, принадлежавшие к потерпевшей стороне, оставили нам лишь яркие картины пожаров, убийств и грабежа, сопровождавших катастрофу; но о поводах, вызвавших эти печальные явления, о причинах, которые довели постепенно народ мирный, земледельческий, стремившийся к прочной, оседлой и хотя сколько-нибудь обеспеченной и спокойной жизни, они или вовсе не упоминают, или же говорят в самых общих выражениях. По их мнению, страшное народное волнение в Украине было, с одной стороны, плодом якобы дипломатической интриги России, с Другой — ’результатом врожденного будто бы южнорусскому народу варварства, его злой природы и главное — страсти к грабежу. Конечно, такие объяснения мемуаристов, весьма, впрочем, естественные в устах людей мало развитых и сильно раздраженных, не заслуживают серьезного внимания, как всякие огульные приговоры над характером целого народа; конечно, легче объяснить явление историческое, предполо-/198/жив известную, будто врожденную наклонность в народном характере, вместо того, чтобы исследовать истинные причины этого явления, часто слишком сложные для степени развития исследователя или слишком нежелательные для самолюбия той общественной группы, к которой он принадлежит. Но предположения такого рода не могут останавливать на себе внимания сколько-нибудь спокойного исторического исследования и первый попавшийся факт, передаваемый источником пристрастным, при внимательном рассмотрении совершенно разрушает все поверхностные предположения автора оного.

Одним из таких фактов является в рассказах о «Колиивщине» личность уманского сотника Ивана Гонты. Несмотря на то, что все сведения о нем мы можем извлекать лишь из записок шляхтичей или духовных лиц польской народности, писавших после «Колиивщины» (и, следовательно, относившихся с крайней ненавистью к бывшему уманскому сотнику), личность его, и по их сказаниям, является с характером совершенно противоположным тому общему их взгляду на «гайдамачество», которое высказывается ими в мемуарах. Гонта является человеком не только зажиточным, но даже богатым, — следовательно, не страсть к грабежу руководит им; он пользуется особой милостью владетеля Умани, воеводы Салезия Потоцкого, который обеспечивает вполне его будущую карьеру, обещает ему подарить в потомственное владение несколько сел и выхлопотать на сейме «нобилитацию», т. е, возведение в дворянство, — следовательно, личный интерес и личное честолюбие должны были бы склонять Гонту к защите шляхетства, в ряды которого попасть он имел возможность. Сведений о влиянии на Гонту мнимой политической интриги сами мемуаристы не передают и влияния такого даже не предполагают. Таким образом, побуждения, заставившие Гонту принять участие в «Колиивщине», остаются не разъясненными, с точки зрения на «Колиивщину» шляхетского общества, и само его участие является чемто, по-видимому, неожиданным, загадочным. Конечно, колорит этот исчезает, если мы посмотрим на данное событие e той точки зрения, которая присуща была в свое время украинскому народу; тогда станет понятным, что Гонта действовал из-за убеждений, глубоко укоренившихся в народе, из-за сознательного долга стать в борьбе, охватившей страну, на стороне своего народа, его прав, веры и национальности, и принести этому делу в жертву й свою карьеру и свое общественное положение.

Если бы до нас дошли известия о Гонте и его участии в «Колиивщине» от лиц, принадлежавших к другой заинтере/199/сованной стороне, или, по крайней мере, от свидетелей беспристрастных и посторонних, то мы не сомневаемся, что высказанное нами положение можно было бы установить самыми точными и подробными ссылками. К несчастью мы поставлены в необходимость пользоваться источниками, составленными исключительно лицами враждебными Гонте, и потому можем попытаться лишь указать путем сопоставлений и критического отношения к сообщаемым фактам на более серьезные и человечные побуждения деятельности Гонты, чем те, которые приписывали ему шляхтичи-современники, увлекаясь весьма естественно ненавистью к лицу, причинившему им много бедствий и страданий. Не желая, впрочем, теряться в догадках и гипотезах, мы ограничимся лишь фактическим изложением относящихся к его биографии событий.

Иван Гонта принадлежал по рождению к крестьянскому сословию; по словам Липпомана, он родился в селе Росошках, принадлежавшем к уманскому имению Потоцких. Сведение это заимствовано Липпоманом из записок Вероники Кребс, которая говорит: «Когда мой отец приехал в Умань {1757 г.), он уже застал там полковника (надворных козаков) Обуха и старшего сотника Гонту, крестьянина из деревни Росошек». Брат г-жи Кребс, Павел Младанович, утверждает в своих записках, будто Гонта родился где-то в Полесьи и, достигши 18-летнего возраста, совершил какое-то преступление, за которое был приговорен к виселице, но будто уже на самом месте исполнения казни, отец Младановича, занимавший тогда должность уманского «губернатора», выпросил ему помилование, уплатил в суд штраф в 4000 злотых, причитавшийся за его вину, и затем зачислил его в уманскую надворную милицию. Конечно, весь рассказ Павла Младановича есть не более, как эпизод, сочиненный им самим для того, чтобы изобразить в более черных красках характер Гонты: рассказ этот не заслуживает вероятия не только при сопоставлении его с рассказом его сестры, но и с данными, сообщаемыми самим Младановичем ¹.

¹ Г-жа Кребс была взрослой девушкой (18 лет) во время уманской катастрофы, была лично хорошо знакома с Гонтой и могла знать лучше его отношения к отцу, чем ее брат, бывший в то время еще мальчиком. Притом невероятность рассказа Младановича явствует из сопоставления следующих данных: 1} Младанович — отец был назначен уманским губернатором в 1757 году, следовательно, по его словам, в 1768 году Гонте могло быть maximum 28 — 29 лет, между тем сам Младанович рассказывает впоследствии, что у Гонты было 4 взрослые дочери и сын. 2) Надворная милиция составлялась из оседлых крестьян уманского имения; если бы губернатор и приписал к ней лицо постороннее, то навряд ли можно допустить, чтобы это лицо было выбрано в сотники преимущественно перед почетными односель-/200/цами. 3) Наконец, солидарность Гонты с громадой села Росошек, помимо записок Кребс, подтверждается еще надписью на церковной двери в этом селе, сведение о которой мы сообщим ниже.

Мы не знаем, когда Гонта поступил на службу в надворья ную козацкую милицию: во всяком случае это должно было о случиться задолго до катастрофы 1768 года, так как, по сведениям Кребс, за 11 лет до нее он уже занимал должность старшего в ней сотника. Среди Козаков этой милиции он пользовался значительным уважением и авторитетом, и шляхтичи, управлявшие уманским имением, были уверены, что в каждом затруднительном случае мнению Гонты и его влиянию вся уманская милиция готова повиноваться беспрекословно. Вследствие этого убеждения шляхтичи старались жить в дружбе с влиятельным сотником и обходились с ним с почетом, как с равным; впрочем, положение свое в шляхетском обществе Гонта поддерживал и личными своими качествами. Павел Младанович описывает его, по своим воспоминаниям, следующими словами: «Гонта был козак видный, рослый и красивый, отличался постоянной удачей во всех своих предприятиях». В записках Кребс мы находим такую же его характеристику: «Гонта, — говорит составительница этих записок, — был красивый, представительный мужчина и к тому он не только говорил, но и превосходно писал по-польски, а воспитание его было таково, что и теперь (т. е. в начале XIX ст.) его можно было бы счесть за шляхтича». Благодаря этим качествам Гонта, несмотря на крестьянское происхождение, принят был в местном кругу шляхетского общества и занял в нем даже видное положение, вследствие особенного к нему благоволения уманского владельца, воеводы Салезия Потоцкого. По установленному обычаю, ежегодно 300 Козаков из надворной уманской милиции, под предводительством сотника, отправлялись по очереди ко двору владельца в его резиденцию — Кристинополь, находившуюся в Червоной Руси, где исполняли при его особе службу, в качестве придворной стражи. Во время этих командировок Гонта обратил на себя внимание Потоцкого, сделался его любимцем и доверенным лицом. В два похода Гонта приобрел от воеводы грамоты, по которым последний отказал в его пожизненное владение два богатые села: его родину Росошки и соседнее село Орадовку, а села эти приносили в то время ежегодно доход в 20. 000 злотых; сверх того, Потоцкий изъял Гонту и его сотню из зависимости от полковников-шляхтичей, командовавших уманской милицией, и подчинил прямо власти губернатора. Вследствие этих распоряжений Гонта стал возбуждать зависть шляхтичей, заве-/201/дывавших администрацией Уманщины; но, тем не менее, они, не исключая губернатора, обращались с сотником с большим вниманием и уважением, так как в среде их установилось мнение, что Потоцкий будто выслушивает сообщения Гонты о действиях их по управлению имением и относится к этим сообщениям с большим доверием.

Семейство Гонты жило в то время в его доме в селе Росошках; оно, по сведениям П. Младановича, состояло из жены, четырех дочерей и сына; тот же мемуарист сообщает, в весьма, впрочем, неясных выражениях, будто Гонта вступил в брак не по собственному желанию, а по чьему-то принуждению, но будто впоследствии он примирился с судьбой и был совершенно доволен своей семейной обстановкой.

Приведенными фактами исчерпываются все известия, сообщаемые о Гонте мемуаристами до рокового 1768 года. Из известий этих явствует, что, несмотря на милость владельца и уважение, которым пользовался Гонта в среде окружавшей его шляхты, он не увлекся личной карьерой настолько, чтобы перейти в шляхетский лагерь и разорвать связь с народом, из среды которого вышел; тесная связь эта обозначается как признанной всеми мемуаристами популярностью Гонты в среде уманской милиции, которой он был выборным сотником, так и его усердием к православной вере, на которое мы. имеем два фактические указания. В 1860 году нам случилось быть в селе Росошках, где в старой деревянной церкви над дверью мы видели резную надпись примерно следующего содержания: «Церковь сия збудована коштом сотника Ивана Гонты и всей громады» ¹. В местечке Володарке, в старой Воздвиженской церкви, в числе церковных ктиторов записан был и Иван Гонта с женой, и портреты их хранились в церкви до 1847 года. В этом году старая церковь была разобрана и перенесена на другое место по желанию помещика; тогда, вероятно, в собственность последнего перешли и портреты ктиторов, в том числе и портрет Гонты, снимок с которого и помещается в настоящей книжке «Киевской Старины».

¹ За буквальную точность приводимой надписи мы не можем поручиться, ибо восстановляем ее по памяти, так как копия, снятая с надписи, утерялась.

В 1768 году Гонте суждено было занять видную и трагическую роль в истории края. В феврале этого года вспыхнула Барская конфедерация; конфедераты, заняв значительную часть воеводств: Подольского, Брацлавского и Киевского, стали понуждать землевладельцев к доставке в помощь конфедерации денег, провианта и вооруженных людей; в /202/Умани получен был универсал, требовавший присылки в стан конфедератов 30 000 злотых, значительного фуража й 3. 000 вооруженных и форменно одетых солдат, т. е., иными словами, всей надворной козацкой милиции, и угрожавший строгим взысканием в случае ослушания. Универсал этот был препровожден на усмотрение владетеля Уманщины, воеводы Салезия Потоцкого, и управлявший его имением дворянин Младанович просил снабдить его инструкциями. Потоцкий не был расположен в пользу конфедерации, но, с другой стороны, боялся, чтобы, в случае резкого отказа, его уманские поместья не подверглись разорению со стороны конфедератов, и потому занял двусмысленное положение. Он приказал Младановичу ответить конфедератам, что он находит неудобным послать им в помощь свою козацкую милицию, так как на искреннее участие Козаков в войне с русскими войсками невозможно положиться; но, взамен милиции, он обещал навербовать требуемое количество войска из шляхты и, вооружив ее на свой счет и снабдив мундирами, отправить в помощь конфедерации. В то же время он приказал всю уманскую милицию расположить лагерем у реки Синюхи вдоль русской границы и вошел в сношения с киевским военным губернатором Воейковым; последний, по просьбе Потоцкого, разрешил уманским козакам отступить за русскую границу, в случае если бы конфедераты заняли Умань. Не доверяя, впрочем, в этом деле шляхтичам, управлявшим Уманщиной, симпатизировавшим конфедерации, подобно всем лицам их сословия, Потоцкий, помимо губернатора Младановича, снабдил Гонту особыми инструкциями относительно поведения милиции и вступил с ним в частную переписку. Одно из писем воеводы к Гонте было перехвачено и утаено Младановичем; мы не знаем, какие распоряжения заключались в нем, но несомненно то, что Потоцкий обещал в нем Гонте, в награду за точное исполнение своих инструкций, выхлопотать дворянство и подарить несколько сел немедленно после усмирения конфедерации.

Между тем Младанович и другие экономические урядники в Умани, желая вместе оказать помощь конфедерации и исполнить формально распоряжения Потоцкого, отправили милицию в лагерь к Синюхе, приказав командовавшим ею полковникам-шляхтичам зорко следить за поведением козаков вообще и в особенности за действиями Гонты; затем они принялись весьма усердно подготовлять вооружение предположенной шляхетской милиции. Они обложили всех крестьян Уманщины тяжелым налогом и за полученные деньги стали приобретать оружие и заготовлять мундиры: белые жупаны, зеленые шапки и куртки. К Младановичу стали съез/203/жаться местные шляхтичи на секретные совещания, являлись какие-то таинственные лица для интимных переговоров, по ночам в экономические магазины привозили запасы оружия, седел и т. п.

Хотя все эти приготовления делались втайне, но слухи об них дошли до Потоцкого и последний решился отправить доверенное лицо для проверки действий своих управляющих; выбор его, впрочем, сделан был весьма неудачно. В Умань явился, в качестве уполномоченного воеводы, белзский мечник Цесельский, человек, по словам современника, «весьма видной наружности, но скудный умом, лишенный храбрости и самостоятельности». Цесельскому поручено было: проверить -расходы и не допустить растраты денег управляющими на предметы, не разрешенные владельцем. Приехав в Умань, Цесельский немедленно подчинился влиянию Младановича и окружавшей его шляхты; вместо того, чтобы удержать их от действий в пользу конфедерации, он сообщил им подробности о сношениях воеводы с Гонтою и о том, что последний сообщает Потоцкому сведения о их поступках.

Известие это крайне взволновало шляхтичей: губернатор Младанович, главный кассир Рогашевский и полковник милиции Обух давно уже косились на Гонту, завидуя милости и доверию к нему Потоцкого и негодуя на то, независимое от них, самостоятельное и обеспеченное положение, которого успел достигнуть козацкий сотник. Давно их коробило от необходимости обращаться с хлопом, как с равным себе урядником; теперь, узнав, что Гонта противодействует их конфедерацким замыслам и служит органом непонятных для них намерений воеводы, они решились изобрести всевозможные меры для того, чтобы уронить его в глазах владельца, и, если возможно, совершенно погубить; но для этого необходимо было добыть факты обвинения, и шляхтичи занялись этим весьма усердно. Они начали с того, что уговорили Цесельского сделать представление Потоцкому о том, что Гонта получает вознаграждение не по заслугам, что уманская касса терпит значительный урон, вследствие отдачи ему в пользование двух богатых сел, и что было бы справедливо, отняв у него эти села, назначить ему в качестве сотника жалованье в 100 злотых (т. е. 15 р.) в год, которые более чем достаточны для содержания хлопа. Вслед за тем Младанович стал вызывать и тщательно собирал всевозможные доносы на сотника, В доносчиках не оказалось недостатка: несколько евреев уманских сообщили Цесельскому, будто в лагере Гонта уговаривает Козаков вступить в сношения с гайдамаками, но что в осуществлении этого намерения помешал ему /204/ скончавшийся недавно в лагере же сотник Дашко, который будто сказал: «я не согласен, ибо семь недель будет вашего господства, а потом в течении семи лет будут вас вешать и четвертовать». Получив этот донос, Цесельский хотел было судить Гонту и приговорить к виселице; но другие шляхтичи сообразили недостаточность улик и удержали его от решительных шагов, в надежде на более веское обвинение. Новый донос, более серьезный, не замедлил явиться; его прислал в начале мая из лагеря полковник Обух. Он извещал, что Гонта по ночам уезжает из лагеря в свои села и там проводит время в тайных совещаниях с какими-то «заграничными особами». В ответ на это донесение из Умани известили Обуха, что сообщения его недостаточны для того, чтобы казнить Гонту, и посоветовали более тщательно следить за ним, пресечь ему всякую возможность тайно сноситься с посторонними лицами и, главное, стараться поймать врасплох и арестовать «заграничные особы», буде таковые появятся. Мы не знаем, какие меры были приняты Обухом, но они увенчались полным успехом: несколько дней спустя в лагерь козацкий приехали какие-то духовные лица из Киева и заявили желание посетить Гонту. Обух распорядился немедленно арестовать их, обыскать и доставить под сильным караулом в Умань вместе с найденными при них бумагами. Узнав о случившемся, Младанович вызвал в Умань Гонту, в полной уверенности, что нашел достаточные улики для его гибели; но губернатору пришлось разочароваться. Оказалось, что духовные арестованные лица вовсе не занимались политикой; найденные при них бумаги заключали лишь полемические рассуждения, направленные против унии, сетования о том, что польское правительство воспрещает православным жителям Украины ходить на поклонение в киевские пещеры и, наконец, письмо какого-то духовного лица к Гонте, заключавшее исключительно заявления дружеских чувств. Конечно, на основании всего найденного нельзя было Гонту ни казнить, ни судить, особенно ввиду расположенности к нему Потоцкого. Младанович нашелся в затруднительном положении: чтобы выйти из него, он дал пир в честь Гонты, объяснил все дело недоразумением Обуха и, вступив с заподозренным сотником в интимную беседу, предложил ему: или искренно поклясться в верности шляхте, или сложить с себя чин сотника и оставить милицию. Гонта ответил, что он не намерен ни оставлять военной службы, ни нарушать верности к воеводе Потоцкому. На том противники и прекрати ли переговоры. Младанович, чувствуя поражение, отпустил Гонту с честью в лагерь, приказав тем не менее полковникам Обуху и Магнушевскому продолжать тщательный за ним надзор. /205/

Таковы были отношения Гонты в Уманщине в мае 1768 года, когда неожиданное событие прервало сеть шляхетских интриг против ненавистного им сотника. В конце мая в Умань пришли первые вести о появлении гайдамаков у Чигирина, но первоначально власти не обратили на эти слухи особенного внимания; гайдамацкие отряды, более или менее крупные, каждую весну появлялись в Украине и тревожили шляхтичей, но покушаться на более сильно укрепленные города не дерзали. В числе украинских крепостей Умань считалась сильнейшей: город был окружен рвом и валом с палисадом; внутри его экономический двор, устроенный в виде цитадели, имел особые укрепления; двое городских ворот и валы кругом города были снабжены численной артиллерией; наконец, гарнизон, состоявший из пехоты под начальством капитана Ленарта и надворная козацкая милиция представляли силы слишком внушительные для летучих гайдамацких отрядов. Но на этот раз тревожные вести вскоре стали принимать необычные размеры: гайдамацкий набег ясно стремился перейти во всеобщее крестьянское восстание. Небольшой отряд Железняка, заключавший в себе при первом появлении только 18 человек, рос по часам и мгновенно почти охватил весь юго-восточный угол Киевщины, направляясь медлено к западу; шляхта и евреи в тревоге бежали под защиту крепостей: Белой Церкви, Лысянки и особенно Умани. Ввиду возраставшей паники, Младанович счел, наконец, нужным в начале июня принять более серьезные меры предосторожности: он приказал запереть городские ворота и не пропускать в город никого без тщательного осмотра, отправил доверенных лиц в Бендеры для закупки у турецкого паши пороха и ядер, в которых чувствовался недостаток, кругом города расставил стражу и, наконец, решился пустить в дело козацкую милицию. Младанович призвал ее из лагеря в Умань и приказал всему полку на рынке принести присягу на верность владельцу, после же ее исполнения он призвал к себе полковников: Обуха и Магнушевского, и сотников: Гонту, Уласенка и Ярему, и, угощая их усердно, уговаривал не изменять данной присяге, причем обращался главным образом к Гонте; последний отвечал очень красноречивыми уверениями в своей неизменной верности владельцу. Вслед за тем к Гонте явилась депутация от уманских евреев, поднесла ему блюдо червонцев и другие богатые подарки и просила позаботиться о их спасении. Младанович заключил пир уверением, что спасение города и всей Украины зависит от Гонты, и дал приказ козакам выступать в поход. Для нас кажется очевидным, что во всех переговорах Младановича с Гонтой обе стороны не досказывали /206/ вполне своей мысли и в значительной мере скрывали ее под общей средней формулой присяги: Младанович, трактуя о верности и требуя присяги на имя Потоцкого, подразумевал верность Речи Посполитой, шляхте и возникшей в ее среде конфедерации. Гонта, со своей стороны, ограничиваясь строго формулой верности воеводе, имел в виду исключительно личность последнего и, на основании бывшей переписки, мог чувствовать себя совершенно не связанным по отношению к шляхте вообще, а тем более к конфедератам. Между тем обе стороны считали неудобным открывать друг другу вполне свои побуждения и кружились в заколдованном кругу недомолвок и взаимного недоверия. По крайней мере иначе трудно объяснить и ту легкость, с которой Гонта повторял требуемую присягу, и то недоверие, с которым принималась присяга Младановичем, и ту нерешительность, вследствие которой он не осмелился принять сколько-нибудь серьезных мер по отношению к Гонте, несмотря на постоянно осаждавшие его подозрения.

Выступив из Умани, козацкая милиция пошла по направлению к Звенигородке, так как получено было известие, что Железняк взял Смелу и оттуда идет на Умань, Между тем количество беглецов, искавших спасения в Умани, увеличивалось все более и более; они уже не местились в городе и расположились лагерем за его чертой; в лагере этом насчитывали до 6. 000 шляхтичей, евреев и слуг; между ними постоянно носились тревожные вести и паника быстро возрастала. На третий день после выступления из города мили^ ции, к Младановичу явилась депутация из лагеря и сказала, что шляхтичи имеют верное известие о соединении Гонты с Железняком у Звенигородки. Потому шляхтичи советуют, как можно скорее, призвать Гонту обратно и отрубить ему голову.

«Я не могу этого сделать, отвечал Младанович, не потому что Гонта в милости у пана, а потому, что у меня нет точных доказательств его вины. Впрочем, я сейчас пошлю к полковнику Обуху, чтобы он приказал сотникам приехать в Умань».

Сотники явились. Младанович публично повел разговор с Гонтой и объявил ему, что получено известие об его сношениях с Железняком. Гонта, не вступавший еще в эти сношения, по предположению Липпомана, отрицал факт и требовал очной ставки с обвинителем; но никто не явился, и Младанович замял дело и пригласил сотников еще раз принести присягу в верности,

«После этой церемонии, — говорит Кребс, — я слышала разговор Гонты с отцом и думаю, что всякий, услыхав его /207/ уверения в верности, подумал бы, что Гонта о том только и думает, как бы усилить к себе расположение воеводы». Того же дня сотники опять уехали к войску и в городе настало тревожное затишье, прерываемое лишь глухими известиями о приближении гайдамаков к Умани. Гроза действительно приближалась: гайдамаки взяли Лысянку и перебили в ней шляхтичей; лысянская козацкая милиция присоединилась к ним, и они направились на Умань; в уманскую волость они вступили с северо-востока, перебили шляхтичей в местечке Буках и в окружающих селах и направились к местечку Соколовке. На пути Железняк разглашал, будто он предпринял поход на основании указа императрицы, что он пришел восстановить козачество, в том числе и древний уманский полк, что он намерен изгнать всех панов из Украины, Подолии и Волыни и т. п. После занятия гайдамаками Соколовки, к местечку подступила и уманская милиция и остановилась вблизи его на ночлег: здесь только, по всему вероятию, между Железняком и Гонтой открылись переговоры. Полковник Магнушевский, объезжая ночью расставленные им вокруг лагеря пикеты, узнал, что они были сняты по приказанию Гонты: он отправился в палатку своего товарища Обуха, рассказал ему замеченный факт и предложил немедленно застрелить спящего Гонту, но Обух воспротивился этому, вероятно опасаясь ответственности перед Потоцким; между тем сотники Гонта и Уласенко успели войти в сношения с Железняком. Мы не находим в мемуарах указания на побуждения, которыми руководился Гонта, решившись примкнуть к движению Железняка; конечно, слухи о мнимой грамоте императрицы были слишком наивны, чтобы могли сделать на него впечатление, как справедливо замечает Липпоман, трудно также предполагать, чтобы инструкции, данные Гонте Потоцким, могли его побудить к участию в гайдамачестве; Потоцкий мог ему предписывать уклоняться от участия в конфедерации, может быть приказывал действовать против конфедератов или соединиться с русскими войсками, но он не мог предвидеть движения Железняка и тем более не мог желать разорения центрального города своих поместий и истребления проживавшей в них шляхты. Очевидно, другие побуждения руководили Гонтой; скорее всего можно допустить, что в переговорах с Железняком он убедился, что последний поднял восстание во имя осуществления заветных народных идеалов: восстановления козачества, изгнания панов и истребления унии и счел своим долгом примкнуть к общенародному делу.

На следующее утро, после ночлега у Соколовки, гайдамаки вышли из местечка по направлению к Умани, навстречу /208/ им шли уманские козаки; но на пути они остановились ро приказанию сотников и последние обратились к полковникам-шляхтичам примерно со следующей речью: «Можете, паны, уехать прочь, мы не нуждаемся более в вашем присутствии, советуем вам: бегите, если хотите оставаться в живых; в противном случае погибнете если не от руки гайдамаков, то от нашей». Затем сотники объявили, что кто желает из Козаков, может удалиться вместе с полковниками. Обух и Магнушевский быстро отъехали в сторону и направились к русской границе, которой достигли не без большой опасности; все же козаки, под предводительством Гонты, соединились с ополчением Железняка и вместе направились к Умани.

Между тем в городе в течение четырех дней не было вовсе известий ни о движении гайдамаков, ни о действиях уманской милиции. Наконец, 18 июня около 11 часов дня, из башни экономического двора заметили приближавшийся полк уманских Козаков; вслед за ним шло ополчение Железняка. Оба остановились в виду города, Гонта и Железняк дружелюбно приветствовали друг друга и оба войска, соединившись, бросились на табор, расположенный вне городских укреплений, и стали истреблять находившихся в нем шляхтичей. Губернатор Младанович совершенно растерялся; в городе водворилась анархия и беспорядок; кое-какие меры для защиты приняты были лишь благодаря находчивости капитана гарнизона Ленарта и землемера Шафранского, служившего некогда в армии Фридриха II: они вооружили, чем попало, дворян, слуг, евреев и учеников базилианского училища, разместили их за палисадами и открыли пушечную пальбу по нападавшим. Перестрелка продолжалась в течение 30 часов; но средства осажденных быстро иссякли. В следующее утро Шафранский заявил Младановичу, что запасы пороху и картечи истощились; притом в городе не было воды, колодезь, начатый за несколько дней назад, на глубине 30 сажень, наткнулся на скалу, но воды в нем не оказалось; осажденные должны были утолять жажду медом, вишневкою и вином, от которых хмелели и увеличивали беспорядок; сверх того, ночью из города сбежали к Гонте все солдаты гарнизона, экономические слуги и арестанты, содержавшиеся в экономической тюрьме и выпущенные на волю милиционерами. Получая эти неутешительные известия, Младанович потерял всякую надежду на успех защиты и еще ночью уговорил купцов-евреев отправить Гонте и Железняку в подарок несколько возов дорогих материй и начать переговоры об условиях капитуляции. Предводители гайдамаков приняли подарки, но переговоры отложили до /209/ утра. На следующий день Гонта, привязав белый платок к копью, подъехал к воротам и предложил возобновить переговоры об условиях сдачи; он требовал, чтобы Младанович вышел к нему лично и приказал бы открыть ворота; растерявшийся губернатор исполнил это требование, он пошел к воротам навстречу Гонте в сопровождении мещан, несших хлеб и соль. У ворот произошла беспорядочная сцена, различно рассказываемая мемуаристами. Из сопоставления сообщаемых ими известий, весьма, впрочем, противоречивых в частностях, несомненно то, что вследствие анархии, воцарившейся среди шляхты, переговоры не могли состояться; шляхетская старшина: губернатор Младанович, капитан Ленарт, кассир Рогашевский, хорунжий Марковский и др. вышли навстречу Гонте, не условившись предварительно между собой; когда ворота были отворены и Гонта и Железняк в сопровождении козацкой старшины въезжали в них, одни шляхтичи пытались было вступить в переговоры, другие прерывали их бранью, иные порывались палить из пушек, другие отталкивали их и ложились на пушки. Младанович, хотевший было предложить Гонте условия, не мог говорить среди шума; исполненный досады и отчаяния, он обратился к шляхте: «Помышляйте же сами о себе, я иду в церковь и предаю себя Господу!» и затем ушел к костелу. Между тем, пока шляхтичи ссорились и шумели, вслед за старшиной вошла в город толпа народа и рассыпалась по улицам; началась кровавая расправа, известная под именем «Уманской резни». Мы не станем передавать подробностей этого дела, изобильно рассказанных всеми мемуаристами, а остановимся лишь на тех фактах, которые относятся лично к Гонте и очерчивают его отношение к излишествам народной мести. Несмотря на то, что факты эти мы в состоянии заимствовать исключительно из источников крайне неприязненных для Гонты и желающих свалить по преимуществу на него ответственность за варварские убийства, происходившие в Умани, всматриваясь в передаваемые мемуаристами данные, мы видим в действиях Гонты гораздо более желания смягчить расправу, чем усилить ее, и во многих случаях он, очевидно, прибегает к всевозможным компромиссам и хитростям для того, чтобы исторгнуть ту или другую жертву от ярости народного озлобления; он старается оттянуть время, делает распоряжения будто грозные для жертв, но в сущности имевшие целью спасти их и т. п. Приняв во внимание состав овладевшего Уманью ополчения и отношение к нему Гонты, мы не можем относить к его личному влиянию того кровавого характера, который приняла расправа. Масса народа, нахлынувшая в Умань, состояла из крестьян, сбежавшихся из всей /210/ южной Киевщины: крестьяне эти, томившиеся долго в тяжелой крепостной зависимости, раздраженные недавними событиями, направленными к насильственному введению унии, представляли массу разъяренную и озлобленную и уже по степени своего развития неспособную ни сдерживать своих страстей, ни подчиниться правильному руководству своих вождей. Притом, как ни был популярен Гонта, влияние его ограничивалось пределами Уманщины и для большинства восставших крестьян он был человек чужой и не авторитетный. Дать направление движению, сдержать чувство народной мести он не имел возможности и на нем не может лежать ответственность за общий характер событий. Чтобы уяснить его личный образ действий, посмотрим, на какие факты указывают его враги. Самый враждебный к Гонте из всех мемуаристов, Павел Младанович, приписывает ему лично два убийства: кассира Рогашевского и своей тетки Констанции Янкевичевой: но в первом случае Младанович противоречит сам себе, так как он сам сообщает приказ, данный Гонтой, о том, чтобы пощадить семейство Рогашевского, относительно же Янкевичевой, сестра Младановича, видевшая ее смерть, сообщает, что она была убита каким-то неизвестным крестьянином, в то время, когда в числе других женщин ее препровождали в церковь по приказанию Гонты. Затем Тучапский утверждает, что Гонта приказал привести к себе губернатора Младановича, упрекал его в утайке важного письма, писанного воеводой к Гонте, и в заключение нанес ему удар саблей, а затем приказал окружавшим убить его; но Павел Младанович, сопровождавший отца во время этого разговора, ничего подобного не слышал; он утверждает, что Гонта требовал от Младановича передачи кассы и, вследствие его отказа, выдал его окружавшим козакам. Кроме этих трех сбивчивых, противоречивых и неясных указаний, ни один мемуарист не приводит ни одного не только лично Гонтой совершенного убийства, но даже исходившего от него смертного приговора, между тем как в рассказах их постоянно просвечивают свидетельства об усилиях Гонты спасти как отдельные лица, так и целые группы шляхтичей. Так, Тучапский свидетельствует, что Гонта приказал пощадить эконома Скаржинского; но крестьяне, ненавидевшие его за крайнюю строгость, убили его выстрелами из толпы, помимо запрета Гонты. Младанович и Кребс рассказывают согласно о том, что, явившись в костел, куда укрылись многие шляхтичи и где уже началась резня, Гонта, приказал вывести из него несколько семейств, в том числе й семейство Младановича, обещая спасти их. Выведенных из костела препроводили частью в дом мещанина Богатого, ча/211/стью в экономический двор, их сопровождали козаки, назначенные Гонтой, которые, проходя среди толпы, кричали: «не тронь!» Затем, явившись сам в дом Богатого и заметив, что гайдамаки в него врываются и обращают внимание на спасенных, он отвел Младановича в заднюю комнату и сказал ему: «сиди здесь, будешь в безопасности». Желая предохранить от разъяренной толпы детей и женщин, уведенных в экономический двор, он приказал их отвести в церковь, где священник прочел над ними молитву и окропил их водой; толпе было сообщено, что лица эти приняли крещение по православному обряду и что воспреемниками их были Гонта и Железняк. Мальчика, Младановнча, будущего мемуариста, Гонта поручил безотступному попечению козака Шило, который его охранял в течение нескольких дней, объявляя всем: «то ляцка дитына, дарована житьем вид Гонты». Когда явились из одного из окрестных сел крестьяне, преданные семье Младановичей, он приказал выдать им и позволил увести из Умани трое спасенных детей. Наконец, когда страсти успокоились, Гонта приказал вывести на улицу всех, скрывавшихся во время погрома, и каждому поименно объявил, что жизни его не угрожает более опасность. Записывая последнюю сцену, Младанович прибавляет, что Гонта случайно за